За что Боженька наградил меня любовью к Enrique Iglesias?

---

Вчера играли в прятки, чёрт возьми

---

Индийское блюдо.)

Куриная грудка, чеснок, корень имбиря, чили 1 чайная ,перец, 2 стол ложки кориандра, лимонный сок,масло(немножко) обжарить.
Соус:Лук обжарить,1 свежий чили перчик, 1 чайная куркумы, добавить сливки на сковородку прямо.
Добавить в соус наши кусочки курицы.
Выложить на чапати,сделать куколки,добавить лимончик.

---

сожри лимон.(

---

Чудесно, 4 часа ночи.встать-то не проблема, как бы на себя напустить завтра на 1 паре поболе ампломба?

---

Была у врача, прописали 3 приступа презрения в день в течение месяца

---

Я такая деловая колбаса. Сколько дел, сколько планов! Надо отношения с мамой наладить,а у меня совсем нет времени даже поговорить..пора даже уже писать в ежедневнике по делу,а не просто рисовать рисуночки на паре. Хотя, погодите-ка, где-где? На паре? Надо сходить в университет..

---

конституция Молдавии, пункт первый - обои класть без пузырей

во сколько положительных скобок можно оценить шутку?
1 человек ))
2 человек )))))
3 человек ))))
4 человек )))))))))))))

---

---

Люблю поплакать. Знаете, как это происходит? Сначала сильно щипит в переносице, потом глаза наполняются слезами и они тихо скатываются по щекам, 2 или 3 штуки.

---

Это моя мама и двоюродная сестра

---

Хотелось бы выложить фоточки какие-нибудь

---

привет дорогой дневничок, мне в тебе нечего написать. точнее не знаю с чего начать. мне двадцааать хочу женитьсяяяя. эта песня ужасна

---

Золотой век

Ещё один очень крутой рассказ Аверченко

По   приезде  в  Петербург  я  явился  к   старому   другу,   репортеру
Стремглавову, и сказал ему так:
     - Стремглавов! Я хочу быть знаменитым.
     Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу,
закурил  папиросу, закрутил на столе пепельницу,  поболтал ногой - он всегда
делал несколько дел сразу - и отвечал:
     - Нынче многие хотят сделаться знаменитыми.
     -  Я не  "многий", -  скромно возразил  я.  -  Василиев,  чтоб они были
Максимычами  и в то же  время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день.
Это очень редкая комбинация!
     - Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов.
     - Что... пишу?
     - Ну, вообще, - сочиняешь!
     - Да я ничего и не сочиняю.
     - Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?
     - У меня нет слуха, - откровенно сознался я.
     - На что слуха?
     - Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом...
     - Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.
     Так  как я не интересовался живописью, то не  мог упомнить всех русских
художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив:
     - Я умею рисовать метки для белья.
     - Не надо. На сцене играл?
     -  Играл.  Но  когда  я  начинал объясняться героине  в любви,  у  меня
получался  такой  тон,  будто  бы  я  требую  за переноску  рояля  на водку.
Антрепренер и  сказал,  что лучше  уж пусть я  на самом деле таскаю на спине
рояли. И выгнал меня.
     - И ты все-таки хочешь стать знаменитостью?
     - Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки!
     Стремглавов  почесал  затылок  и сразу  же сделал  несколько дел:  взял
спичку, откусил половину,  завернул  ее в  бумажку, бросил в  корзину, вынул
часы и, за-свистав, сказал:
     -  Хорошо. Придется  сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь,  даже
хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли,
- это придает тебе оттенок непосредственности.
     Он дружески похлопал меня по  плечу и обещал сделать  все, что  от него
зависит.
     На  другой  день  я  увидел  в  двух газетах  в отделе  "Новости" такую
странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется".
     - Послушай,  Стремглавов, - спросил  я,  приехав  к нему,  - почему мое
здоровье поправляется? Я и не был болен.
     -  Это  так  надо, -  сказал  Стремглавов.  - Первое известие,  которое
сообщается  о  тебе,  должно  быть  благоприятным...  Публика  любит,  когда
кто-нибудь поправляется.
     - А она знает - кто такой Кандыбин?
     - Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим  здоровьем, и все будут
при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется".
     - А если тот спросит: "Какого Кандыбина?"
     - Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже".
     - Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне!
     -  Забудут.  А  я завтра пущу еще  такую  заметку:  "В здоровье  нашего
маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?..
     - Можно писателем.
     -  "В здоровье нашего маститого  писателя Кандыбина наступило временное
ухудшение.  Вчера  он   съел  только  одну  котлетку  и  два  яйца  всмятку.
Температура 39,7".
     - А портрета еще не нужно?
     - Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.
     И он, озабоченный, убежал.
     Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.
     Поправлялся  я  медленно,  но  верно.  Температура  падала,  количество
котлет, нашедших приют в моем  желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал
уже съесть не только всмятку, но и вкрутую.
     Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.
     "Вчера,  -  писала  одна  газета,  -  на  вокзале  произошло  печальное
столкновение,   которое  может  окончиться   дуэлью.   Известный   Кандыбин,
возмущенный резким отзывом  капитана  в отставке  о русской  литературе, дал
последнему пощечину. Противники обменялись карточками".
     Этот инцидент вызвал в газетах шум.
     Некоторые  писали, что я  должен отказаться от всякой  дуэли, так как в
пощечине не было состава оскорбления, и что  общество должно  беречь русские
таланты, находящиеся в расцвете сил.
     Одна газета говорила:
     "Вечная  история   Пушкина  и  Дантеса  повторяется   в  нашей   полной
несообразностей  стране. Скоро,  вероятно, Кандыбин подставит  свой лоб  под
пулю какого-то  капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли  это?  С одной
стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому не ведомый капитан Ч*".
     "Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят
его до дуэли".
     Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг
писателя) дал  клятву, в случае несчастного  исхода  дуэли, драться самому с
капитаном Ч*.
     Ко мне заезжали репортеры.
     - Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину?
     - Да ведь  вы  читали, - сказал  я.  -  Он  резко отзывался  о  русской
литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.
     - Но ведь Айвазовский - художник! - изумленно воскликнул репортер.
     - Все равно. Великие имена должны быть святыней, - строго отвечал я.
     Сегодня я узнал, что капитан  Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю
в Ялту.
     При встрече со Стремглавовым я спросил его:
     - Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?
     -  Это  надо. Пусть публика  немного  отдохнет  от тебя. И  потом,  это
шикарно: "Кандыбин  едет в Ялту, надеясь  окончить среди чудной  природы юга
большую, начатую им вещь".
     - А какую вещь я начал?
     - Драму "Грани смерти".
     - Антрепренеры не будут просить ее для постановки?
     - Конечно,  будут.  Ты скажешь, что, закончив,  остался ею недоволен  и
сжег три акта. Для публики это канальски эффектно!
     Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь
по горной  круче,  я  упал в  долину  и вывихнул себе  ногу. Опять  началась
длинная и утомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах.
     Потом  я  выздоровел  и  для чего-то  поехал  в  Рим... Дальнейшие  мои
поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики.
     В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань
кончать комедию  "На заре жизни".  Пожар  моего  дома уничтожил рукопись,  и
поэтому  (совершенно  идиотский  поступок)  я  приобрел   клочок  земли  под
Нюрнбергом.
     Мне   так   надоели   бессмысленные   мытарства   по   белу   свету   и
непроизводительная   трата  денег,  что  я   отправился  к   Стремглавову  и
категорически заявил:
     - Надоело! Хочу, чтобы юбилей.
     - Какой юбилей?
     - Двадцатипятилетний.
     - Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?
     -  Ладно,  -  сказал  я.  -  Хорошо  проработанные  десять  лет  дороже
бессмысленно прожитых двадцати пяти.
     - Ты рассуждаешь, как Толстой, - восхищенно вскричал Стремглавов.
     - Даже  лучше. Потому что я о  Толстом  ничего не  знаю,  а он  обо мне
узнает.
     Сегодня    справлял   десятилетний   юбилей   своей   литературной    и
научно-просветительной деятельности...
     На торжественном обеде один маститый литератор  (не  знаю его  фамилии)
сказал речь:
     -  Вас приветствовали как носителя идеалов  молодежи,  как певца родной
скорби и нищеты, - я же скажу только два слова,  но которые рвутся  из самой
глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин!!
     -  А,  здравствуйте,  -  приветливо  отвечал я,  польщенный. -  Как  вы
поживаете?
     Все целовали меня.

---

Бэйби,дид ю фогет ту тэйк ё медс?)

---

Хочу веснушек

---

Хочу,чтобы сардинки были моими!

Аверченко.Блины Доди

Без сомнения, у Доди было свое настоящее имя, но оно как-то стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой год – он для всех Додя и больше ничего.

И будет так расти этот мужчина с загадочной кличкой «Додя», будет расти, пока не пронюхает какая-нибудь проворная гимназисточка в черном передничке, что пятнадцатилетнего Додю на самом деле зовут иначе, что неприлично ей звать взрослого кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажет она замирающим от волнения голосом:

– Ах, зачем вы мне такое говорите, Дмитрий Михайлович?

И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшего в заманчивую остро-любопытную область жизни взрослых людей: «Дмитрий Михайлович!..» О, тогда и он докажет же ей, что он взрослый человек: он женится на ней.

– Дмитрий Михайлович, зачем вы целуете мою руку! Это нехорошо.

– О, не отталкивайте меня, Евгения (это вместо Женички-то!) Петровна.

Однако все это в будущем. А пока Доде – шестой год, и никто, кроме матери и отца, не знает, как его зовут на самом деле: Даниил ли, Дмитрий ли или просто Василий (бывают и такие уменьшительные у нежных родителей).

Характер Доди едва-едва начинает намечаться. Но грани этого характера выступают довольно резко: он любит все приятное и с гадливостью, омерзением относится ко всему неприятному; в восторге от всего сладкого; ненавидит горькое, любит всякий шум, чем бы и кем бы он ни был произведен; боится тишины, инстинктивно, вероятно, чувствуя в ней начало смерти… С восторгом измазывается грязью и пылью с головы до ног; с ужасом приступает к умыванию; очень возмущается, когда его наказывают, но и противоположное ощущение – ласки близких ему людей – вызывает в нем отвращение.

Однажды в гостях у Додиных родителей сидели двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человек Сергей Митрофанович, не спускавший с дамы застывшего в полном восторге взора. И было так: молодой человек, установив прочно и надолго свои глаза на лице дамы, машинально взял земляничную «соломку» и стал рассеянно откусывать кусок за куском, а дама, заметив вертевшегося тут же Додю, схватила его в объятия и, тиская мальчишку, осыпала его целым градом бурных поцелуев.

Додя отбивался от этих ласк с энергией утопающего матроса, борющегося с волнами, извивался в нежных теплых руках, толкал даму в высокую пышную грудь и кричал с интонациями дорезываемого человека:

– Пусс… ти, Дура! Ос… ставь, дура!

Ему страшно хотелось освободиться от «дуры» и направить все свое завистливое внимание на то, как рассеянный молодой человек поглощает земляничную соломку. И Доде страшно хотелось быть на месте этого молодого человека, а молодому человеку еще больше хотелось быть на месте Доди. И один, отбиваясь от нежных объятий, а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, с бешеной завистью поглядывали друг на друга.

Так слепо и нелепо распределяет природа дары свои.

Однако справедливость требует отметить, что молодой человек в конце концов добился от Нины Борисовны таких же ласк, которые получил и Додя. Только молодой человек вел себя совершенно иначе: не отбивался, не кричал: «Оставь, дура», а тихо, безропотно, с оттенком даже одобрения покорился своей вековечной мужской участи…

Кроме перечисленных Додиных черт, в характере его есть еще одна черта: он – страшный приобретатель. Черта эта тайная, он не высказывает ее. Но увидев, например, какой-нибудь красивый дом, шепчет себе под нос: «Хочу, чтобы дом был мой». Лошадь ли он увидит, первый ли снежок, выпавший на дворе, или приглянувшегося ему городового, – Додя, шмыгнув носом, сейчас же прошепчет: «Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобы снег был мой; чтобы городовой был мой».

Рыночная стоимость желаемого предмета не имеет значения. Однажды, когда Додина мать сказала отцу: «А, знаешь, доктор нашел у Марины Кондратьевны камни в печени», – Додя сейчас же прошептал себе под нос: «Хочу, чтобы у меня были камни в печени».

Славный, бескорыстный ребенок.

* * *

Когда мама, поглаживая шелковистый Додин затылок, сообщила ему:

– Завтра у нас будут блины… – Додя не преминул подумать: «Хочу, чтобы блины были мои», – и спросил вслух:

– А что такое блины?

– Дурачок! Разве ты не помнишь, как у нас были блины в прошлом году?

Глупая мать не могла понять, что для пятилетнего ребенка протекший год – это что-то такое громадное, монументальное, что как Монблан заслоняет от его глаз предыдущие четыре года. И с годами эти монбланы все уменьшаются и уменьшаются в росте, делаются пригорками, которые не могут заслонить от зорких глаз зрелого человека его богатого прошлого, ниже, ниже делаются пригорки, пока не останется один только пригорок, увенчанный каменной плитой да покосившимся крестом.

Год жизни наглухо заслонил от Доди прошлогодние блины. Что такое блины? Едят их? Можно ли на них кататься? Может, это народ такой – блины? Ничего в конце концов неизвестно.

Когда кухарка Марья ставила с вечера опару, Додя смотрел на нее с почтительным удивлением и даже, боясь втайне, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почемунибудь делать блины, – искательно почистил ручонкой край ее черной кофты, вымазанной мукой. Этого показалось ему мало:

– Я люблю тебя, Марья, – признался он дрожащим голосом.

– Ну, ну. Ишь какой ладный мальчушечка.

– Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросок украду?

Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замешанной в назревающей уголовщине, а Додя вихрем помчался в кабинет и сейчас же принес пять папиросок. Положил на край плиты.

И снова дипломатичная Марья сделала вид, что не заметила награбленного добра. Только сказала ласково:

– А теперь иди, Додик, в детскую. Жарко тут, братик.

– А блины-то… будут?

– А для чего же опару ставлю!

– Ну, то-то.

Уходя, подкрепил на всякий случай:

– Ты красивая, Марья.

* * *

Положив подбородок на край стола, Додя надолго застыл в немом восхищении…

Какие красивые тарелки! Какая чудесная черная икра… Что за поражающая селедка, убранная зеленым луком, свеклой, маслинами. Какая красота – эти плотные, слежавшиеся сардинки. А в развалившуюся на большой тарелке неизвестную нежно-розовую рыбу Додя даже ткнул пальцем, спрятав моментально этот палец в рот с деланно-рассеянным видом. («Гм!.. Соленое».)

А впереди еще блины – это таинственное, странное блюдо, ради которого собираются гости, делается столько приготовлений, вызывается столько хлопот.

«Посмотрим, посмотрим, – думает Додя, бродя вокруг стола. – Что это там у них за блины такие…»

Собираются гости…

Сегодня Додя первый раз посажен за стол вместе с большими, и поэтому у него широкое поле для наблюдений.

Сбивает его с толку поведение гостей.

– Анна Петровна – семги! – настойчиво говорит мама.

– Ах, что вы, душечка, – ахает Анна Петровна. – Это много! Половину этого куска. Ах, нет, я не съем!

«Дура», – решает Додя.

– Спиридон Иваныч! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?

– Нет, уж я лучше горькой рюмочку выпью. «Дурак!» – удивляется про себя Додя.

– Семен Афанасьич! Вы, право, ничего не кушаете!.. «Врешь, – усмехнулся Додя. – Он ел больше всех.

Я видел».

– Сардинки? Спасибо, Спиридон Иваныч. Я их не ем. «Сумасшедшая какая-то, – вздыхает Додя. – Хочу, чтоб сардинки были мои…»

Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни в печени, берет на кончик ножа микроскопический кусочек икры.

«Ишь ты, – думает Додя. – Наверное, боится побольше-то взять: мама так по рукам и хлопнет за это. Или просто задается, что камни в печени. Рохля».

Подают знаменитые долгожданные блины.

Все со зверским выражением лица набрасываются на них. Набрасывается и Додя. Но тотчас же опускает голову в тарелку и, купая локон темных волос в жидком масле, горько плачет.

– Додик, милый, что ты? Кто тебя обидел?..

– Бли… ны…

– Ну? Что блины? Чем они тебе не нравятся?

– Такие… круглые…

– Господи… Так что же из этого? Обрежу тебе их по краям, – будут четырехугольные…

– И со сметаной…

– Так можно без сметаны, чудачина ты!

– Так они тестяные!

– А ты какие бы хотел? Бумажные, что ли?

– И… не сладкие.

– Хочешь, я тебе сахаром посыплю?

Тихий плач переходит в рыдание. Как они не хотят понять, эти тупоголовые дураки, что Доде блины просто не нравятся, что Додя разочаровался в блинах, как разочаровывается взрослый человек в жизни! И никаким сахаром его не успокоить.

Плачет Додя.

Боже! Как это все красиво, чудесно началось, – все, начиная от опары и вкусного блинного чада – и как все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали из-за стола.

* * *

Гости разошлись.

Измученный слезами, Додя прикорнул на маленьком диванчике. Отыскав его, мать берет на руки отяжелевшее от дремоты тельце и ласково шепчет:

– Ну ты… блиноед африканский… Наплакался? – И тут же, обращаясь к отцу, перебрасывает свои мысли в другую плоскость: – А знаешь, говорят, Антоновский получил от Мразича оскорбление действием.

И, подымая отяжелевшие веки, с усилием шепчет обуреваемый приобретательским инстинктом Додя:

– Хочу, чтобы мне было оскорбление действием. Тихо мерцает в детской красная лампадка. И еще слегка пахнет всепроникающим блинным чадом…

---

Магрицкий, ты заебал

---

вообще столько всего смешалось в последнее время.в основном смешался, конечно, коктейль "кузнечик", но здорово, да.

---

Увидев в "Пиратах Карибского моря" как Дэйви Джонс играет на органе щупальцами, мама воскликнула:
-Ого! У них там на дне такая хорошая культурная программа!